Новости

И.Н. Крамской "А. Майков на рыбной ловле в Сиверской"

МИЛУЕТ БОГ, А ЖАЛУЕТ ЦАРЬ

Александр II после смерти Федора Тютчева доверил ему Комитет иностранной цензуры. «Мне ничего более не надо: я и умереть хочу, как и Тютчев, в дорогом моему сердцу комитете», — признавался Аполлон Николаевич. А начинал он там младшим цензором и впоследствии на протяжении двадцати трех лет должен был в два дня прочитывать по книге на французском, немецком, испанском или итальянском языке.

Александр III произвел его в тайные советники (сей гражданский чин соответствовал званию генерал-лейтенанта в армии, вице-адмирала — на флоте) и увеличил ему пенсию вдвое: с 1750 до 3500 рублей. Василий Розанов изумлялся тому, что этот тайный советник, как говорили, смиренно ездил по городу в конке.

— Так ли? — переспросил Розанов одного из близких друзей Майкова Николая Страхова.

— О, да! Конечно, в конке. Он же беден.

При любых доходах будешь беден, если в поселке, где у тебя дача, станешь, подобно Аполлону Николаевичу, тратить деньги на новую школу, церковь, богадельню...

Пятый в этом списке царей, Николай II, принял на себя расходы по его погребению на Новодевичьем кладбище в Петербурге, где покойный в марте 1897 года присоединился к Тютчеву и Некрасову и где позже обрели последнее пристанище Случевский и Фофанов.

Напрасно было бы искать у него упреки и вызовы самодержцам. Он воспевал Петра Великого, восхищался Николаем I, в стихотворении «У гроба Грозного» предоставил царю шанс оправдать собственную жестокость интересами созидаемого им государства. На сей счет литературный критик Юлий Айхенвальд остроумно заметил: Майков воздал «кесарю Богово». А один из самых влиятельных поэтов Серебряного века Иннокентий Анненский подытожил: «Историческая поэзия Майкова есть поэзия исторического оправдания по преимуществу».

СЛАВА РОДА

Своим родоначальником Майковы числили дьяка великих князей Василия II и Ивана III Андрея Майко. К этому же роду принадлежал и православный святой, основатель скитского жительства на Руси Нил Сорский. Брат прадеда Аполлона Майкова Василий Иванович был известным в екатерининское время поэтом и драматургом. Дед Аполлон Александрович служил директором Императорских театров.

Отец Николай Аполлонович с началом Отечественной войны 1812 года из кадетского корпуса пошел прямиком в корпус Багратиона, дрался в Бородинском сражении, был ранен в ногу навылет. Оправившись от ран, вернулся в свой полк и дошел до Парижа. Оставив службу с чине майора, взялся за живопись, писал этюды с натуры, набил руку на копировании мастеров, трудился над иконами и картинами для церквей. Отсутствие профессионального образования не помешало ему стать академиком живописи. Его старший сын Аполлон потянулся было вслед за отцом, но обострялась близорукость, и с живописи пришлось переключиться на поэзию. Тут явно сказалось влияние матери, которая, сочиняя стихи и прозу, учила сыновей русскому и французскому языкам (последним овладела самостоятельно).

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Домашним учителем словесности и латыни стал для мальчика недавний выпускник Московского университета, будущий прозаик Иван Гончаров. По его словам, дом Майковых «кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусств». Здесь бывали Тургенев, Бенедиктов, Григорович, Достоевский...

За три года домашних занятий Аполлон прошел семилетний гимназический курс, а к двадцати годам окончил юридический факультет Петербургского университета. На историко-филологический поступить не мог, поскольку греческих классиков читал не в оригинале, а в переводе на французский. Язык древних эллинов он выучит позже — чтобы разобраться в музыкальном строе «Илиады». Четыре года, впоследствии отданные переложению и комментированию «Слова о полку Игореве», назовет своим вторым университетом, но уже по филологическому профилю.

Избрав поэзию делом жизни, Майков говаривал: Муза — дама строгая и не может быть «ни игрушкой, ни кухаркой», нельзя, мол, ей навязывать праздные развлечения, кормить же поэта должна служба. По окончании университета он устроился по специальности — в Департамент государственного казначейства. Затем, после возвращения из заграничного путешествия, перешел помощником библиотекаря в Румянцевский музей, а следом 45 лет, до самой смерти, служил, как сказано выше, в Комитете иностранной цензуры.

Ни служебная текучка, ни карьерный рост Майкова-поэта никак не затрагивали. Вопросы своего биографа Михаила Златковского о том, что и когда с ним происходило, Аполлон Николаевич решительно отклонил: «Вся моя биография не во внешних фактах, а в ходе и развитии внутренней жизни, в ходе расширения моего внутреннего горизонта, в укреплении взгляда па жизненные вопросы, нравственные, умственные и политические, во внутренней работе ума над впечатлениями и наблюдениями жизни, в осмыслении приобретаемых и постоянно увеличивающихся знаний. Все прочее — вздор, труха, формуляр».

Было, правда, увлечение, о котором он рассказывал весьма охотно, в том числе стихами. «Большая часть поэтов выбирает себе какой-нибудь вид общения с природой, род спорта, — подметил однажды Иннокентий Анненский. — Байрон был пловец, Гёте — конькобежец, Лермонтов — наездник; больше всего между поэтами, по крайней мере нашими, было охотников: Тургенев, Толстые, Некрасов, Языков, Фет; Майков был страстным удильщиком, и это занятие, кажется, удивительно гармонировало с его созерцательной натурой и любовью к тишине солнечного дня, которая так ясно отразилась в его поэзии». Москвич по рождению, он и помнить себя стал в подмосковных деревнях, где семья проводила лето, и самым сильным впечатлением была рыбалка отца, а затем и собственная, роднившая с этой рекой, сторукими стволами темных сосен, светящимися окошками села на другом берегу.

Картины бедные полунощного края!
Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая...

Поглощенность пожилого уже стихотворца рыбной ловлей прекрасно передал Иван Крамской в знаменитом портрете.

«Судьба сделала жизненный путь Майкова ровным и светлым, — писал Дмитрий Мережковский в очерке о поэте еще при его жизни, в 1891 году. — Ни борьбы, ни страстей, ни бури, ни врагов, ни гонений. Путешествия, книги, памятники древности, рыбная ловля, стихи, мирные семейные радости, и над всей этой жизнью, как ясный закат, мерцание не бурной, но долговечной славы — такая счастливая доля достается немногим баловням судьбы, особенно в наше время и в нашем отечестве».

ГРАНИ ТВОРЧЕСТВА

Первый сборник стихотворений едва перешагнувшего 20-летний рубеж Аполлона вышел в свет через год после гибели Лермонтова. Мятежный, обуреваемый неутолимыми страстями (а уж если наездник, то несущийся вскачь, сломя голову) поэт-гусар не был ему особенно близок ни по творчеству, ни по темпераменту. Майков тянулся к воплощенной гармонии — стихам Жуковского, Батюшкова, Пушкина — и к ее истокам, произведениям античных авторов. Любое его стихотворение, писал Виссарион Белинский, можно принять за превосходный перевод с греческого, и на мир он-де смотрит глазами грека. Надо полагать, и древнего римлянина тоже:

Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Очевидная влюбленность русского стихотворца в природу и культуру Древнего мира позволила философу Владимиру Соловьеву безоговорочно поддержать вывод о том, что у Майкова «мир христианский, несмотря на все старания даровитого и искусного автора, изображен несравненно слабее мира языческого».

В пространной рецензии на сборник начинающего литератора Белинский отмечает: исходный пункт майковской поэзии — «природа с ее живыми впечатлениями, так сильными, таинственными и обаятельными для юной души, еще не изведавшей другой сферы жизни». И тем самым проговаривается, признает, что истинное искусство самодостаточно, что, как ни важна бывает социальная проблематика, поэзия жива не только ею. Эта уступка критика сказалась в эпизоде, о котором со слов Майкова поведал Михаил Златковский.

Как-то за картами неистовый Виссарион со свойственным ему жаром бросился рассуждать о том, что творчество должно служить практическим целям, а чистое искусство есть ложь, праздная и бесполезная забава. Закончив тираду, он вскочил, подбежал к камину и стал выбивать трубку. Проследив, куда падает пепел, наткнулся взглядом на чьи-то сапоги, поднял глаза и увидел Аполлона Майкова, смущенного сей страстной проповедью. Бросив трубку на пол, Белинский схватил обеими руками юношу за плечи, сильно потряс его и вскричал:

— А вы не слушайте, что я говорил! Вам это... избави Бог!..

Вместе с Полонским и Фетом Майков еще в середине века объединился в триумвират, которым одни восторгались, а другие были крайне недовольны по одной и той же причине — из-за преданности именно чистому искусству. «Как лирики, как певцы природы, идеальной любви, тихих радостей, наслаждения искусством и красотою — они неподражаемы, — подчеркивал Мережковский, добавив несколько слов об отличиях внутри троицы. — Фет и Полонский — поэты-мистики; Майков — только поэт-пластик... Стих Майкова — точный снимок с впечатления; он дает ни больше ни меньше, а ровно столько же, как природа. Когда Майков передает звук, Фет и Полонский передают трепетное эхо звука; когда Майков изображает ясный свет, Фет и Полонский изображают отражение света на поверхности волны».

В нашем нынешнем восприятии Майков скорее совпадает с передвижниками, Полонский и Фет — с импрессионистами.

«Один из главных поэтов послепушкинского периода» (так характеризовал Аполлона Николаевича Владимир Соловьев) с детства на слуху. Вместе с самим Пушкиным, Крыловым, Некрасовым, Тютчевым дома и в школе заучивают наизусть майковские строки:

«Золото, золото падает с неба!» —
Дети кричат и бегут за дождем...»;

«Пахнет сеном над лугами...
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля»;

«Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи надо мной
Все обаянье воскрешает».

И каждый год на исходе зимы кто-то про себя декламирует:

Весна! выставляется первая рама —
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.

Через полвека с лишним Борис Пастернак, словно поверх этих стихов, написал свое — о том, как в причудливой соревновательной перекличке с уличным грохотом, церковным звоном, тающим снегом на черной земле черным ливнем «слагаются стихи навзрыд»:

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Конечно, Пастернак в отечественной поэзии самобытен, как мало кто. Но шум улицы, ближний благовест и стук колеса (вместо зимнего скрипа санных полозьев) в своем сочетании при переходе от зимы к весне достались ему в наследство от Аполлона Майкова.

А есть и такие стихи, которые до сих пор остаются недостижимыми для продолжателей его творческих трудов:

Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог:
Чем ночь темней, тем ярче звезды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог...

"Осень"

"Ласточки"

"Емшан"

"В храме"